Что будет в Украине с работой и зарплатами в 2015 году

Уже слышит шаги беженцев перед своей квартирой, если правда не в бараке живет так, что хош не хош для него

Вот, к примеру, Игорь Чубайс в программе «Грани времени» на радио «Свобода» у Владимира Кара-Мурзы не далее как 5 октября предложил учиться у поляков и создавать «подпольную» или «параллельную страну»: «параллельное», никак не связанное с государственным, официальным образование, подпольные средства массовой информации, даже приводил примеры подпольной защиты докторских диссертаций. И ведь случай Польши не единичен: ровно так же действовали косовские албанцы, лидером которых был умеренный политик Ибрагим Ругова, во время репрессий Слободана Милошевича, запретившего албанский язык в учреждениях, школах, университетах. До некоторой степени и у нас в стране был аналогичный опыт — «квартирные» школы изучения иврита, организованные евреями-отказниками в 1970-х гг.

И все кажется ладным и убедительным — вопрос только, почему ничего похожего не происходит сейчас? Не только с созданием «параллельной» страны, но вообще ничего похожего на консолидацию общества.

А всё дело в неприметной, но небезобидной подмене понятий: окопное братство, как бы внешне оно ни было похоже на солидарность, солидарностью не является. Более того, если по гамбургскому счету, ей противостоит.

Окопное братство — это единение людей, загнанных в невыносимые и безвыходные условия не зависящими от них и непреодолимыми силами. Невыносимые и безвыходные — оба определения равно важны. Так жили мы все в советское время. Условия были разной степени непереносимости, но безвыходность была общей чертой (я не говорю уже о поколении моих родителей, проживших в них всю или почти всю жизнь, уже на моей памяти брежневская эпоха ощущалась бесконечной и безвыходной). Да, со второй половины 70-х для очень ограниченного круга лиц появились призрачные шансы на эмиграцию 1 только это был билет в один конец, отъезд навсегда. Проводив своего брата Вадима Делоне в Шереметьевском аэропорту, я так больше его никогда не увидел: с его отъездом я сам стал окончательно невыездным, разве что «отъездным». Но вот что показательно: то самое проявление будто бы «гражданского общества», будто бы солидарности проявилось как раз там, где даже этой, пусть и теоретической, возможности не оставалось — среди евреев-отказников. И больше, строго говоря, нигде. И эта мнимая солидарность стремительно рассыпалась, как только вопрос с выездом был разрешен.

Я ни в коем случае не хочу бросить тень на этих стойких, мужественных и по-хорошему упертых людей — их действия и тогда, и при взгляде из сегодня вызывают у меня глубокое уважение. Но это не мешает увидеть то, что их причина была не солидарность, а окопное братство.

Ну как же, скажете вы, ну как же?! А гражданский порыв в конце 80-х – начале 90-х? Но то был «побег на рывок» из зоны, побег откуда, а не куда. Да, дружный, да, плечом к плечу — но откуда. Мне безумно жаль, что я не успел распросить моего деда Сергея, как целые части снимались с фронта, уходили из окопов в 1918-м, чтобы отправиться по домам — думаю, примерно так же. Но ни зека, вырвавшиеся из зоны, ни солдаты, пославшие ко всем чертям с матерями постылые окопы, не были гражданами в зоне или окопах и не становились гражданами на этом рывке и никакого гражданского общества не образовывалось. И в Албании, как только натовскими усилиями давление Милошевича было ликвидировано — не образовалось.

Ну а Польша-то, Польша! А что Польша? В Польше окопное братство с 1939 до 1956-го, когда Гомулка пришел к власти, не успело сменить поколение граждан, да еще и независимая от властей католическая церковь поддерживала человеческие связи. Потому и получилось в рамках окопного братства сохранить настоящую солидарность, обернувшуюся «Солидарностью», объединившей рабочих и интеллектуальную элиту нации. Потому и смогло в Польше возродиться гражданское общество, только с виду напоминавшее привычное для коммунистических властей окопное братство.

Потому что солидарность — регалия свободных людей. Свободных — значит, с суверенной волей и личной ответственностью перед Богом и людьми. То есть граждан. Которые образуют гражданское общество по своей свободной суверенной воле и лично за него отвечают. А вовсе не потому, что злодейка-судьба их, бедолаг, засунула в один окоп на чужой для них войне.

А в России и до 1917 года с гражданами и гражданским обществом было не фонтан (отдельное спасибо государям императорам), а уж после него 70 лет страна жила в окопах, окормляемых СМЕРШем и ему подобными пастырями — откуда чему-то, кроме окопного братства, было появиться-то!

Для того чтобы хоть что-то целенаправленное и внятное, членораздельное говорить о сегодняшней России и ее перспективах, нам надо — как бы это ни было горько и обидно! — признать, что в России НЕТ ГРАЖДАН, и, соответственно, НЕТ ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА. И ни те, ни другое сами по себе не возникнут ex nihilo.

Именно поэтому письмо Солженицына вождям заставило их вздрогнуть, а письмо Кашина ... как это у Высоцкого: «Не дозвучал его аккорд и никого не вдохновил. Собака лаяла, а кот мышей ловил...». Вожди СССР пусть не знали, но четко чувствовали, что под ними — плотно заколоченный ящик с динамитными шашками. И достаточно одного детонатора, чтобы все шашки сдетонировали разом и всё взлетело на воздух. А нынешние власти ровно так же отлично ощущают, что под ними просто стопка никакими обручами не скованных шашек и взрыв одной просто раскидает остальные по сторонам. Не нравится? Да валите — никто не держит! Нынешней власти никто из нас не нужен, мы просто докучливое обременение к кормушке марки «Россия».

Именно из-за отсутствия граждан и гражданского общества у нас в России не работает такой фундаментальный институт любых целостных человеческих популяций, как репутация — нет этой целостности. А потому и все антикоррупционные, диссернетовские и прочие разоблачения — все равно что камень, брошенный в болото, даже кругов от него нет.

И потому же все разговоры об участии в выборах в лучшем случае суть непонимание ситуации. Дело не в «честности» или «нечестности» выборного процесса от начала до конца и даже не в том, грешно или нет «садиться за стол с нечестивыми», всё куда прозаичнее: никакие выборы невозможны в стране, в которой нет граждан, способных сделать ответственный выбор, и в которой нет общества, которое может проконтролировать и сами выборы, и дальнейшие действия избранников. Наконец, ровно потому же все разговоры о том, что «когда мы придем к власти», мы первым делом объявим и проведем самые-пресамые честные-пречестные в мире выборы — это, дай Бог, если прекраснодушные иллюзии, а не омерзительный, политтехнологичный и циничный популистский обман.

Потому что честно — это с самого начала признать, что когда мы сумеем взять власть и сумеем ее удержать хотя бы некоторое время, то нам придется сперва сделать далеко не один шаг по «принуждению к гражданственности»: сделать так, чтобы налоги платили сами люди из своего кармана, а не работодатели отчисляли за них неведомые и не ощущаемые ими суммы, чтобы бóльшая часть налогов прямиком поступала в местный бюджет и чтобы люди с первых же дней сами были вынуждены решать, куда и на что их тратить: на дорогу, или на школу, или еще на что-то (и отвечали бы перед самими собой за последствия своих решений), чтобы они поняли, кожей ощутили, что никто их не будет водить за ручку — разве даст совет. Ну и конечно, чтобы об их, людей, гражданской ответственности, разве что утюги не вещали бы денно и нощно.

Если граждане появятся, то с обществом оно само решится: почему-то граждане умеют в него самоорганизовываться без посторонней помощи. Особенно если им не мешать это делать.

Да, у тех, кто будет проводить всё это в жизнь, не будет никакой легитимности в привычном смысле слова. Но ее ни у кого и не может быть, покуда нет граждан и гражданского общества. Хоть какого, хоть еще захудалого! И пока граждан и общества не будет, эта власть будет столь же нелегитимна, как и любая другая, какую бы политику она ни проводила.

Черт побери! Нам шашечки или ехать? Если ехать, давайте хотя бы видеть дорогу и засады на ней такими, какие они есть на самом деле!

А то мы все об этом говорим, но не договариваем.